М.Булгаков. ''Выбор курорта''

М.Булгаков. "Выбор курорта".

Хвала тебе, Ай-Петри великан,
В одежде царственной из сосен!
Взошёл сегодня на твой мощный стан
Штабс-капитан в отставке Просин!
Из какого-то рассказа

Неврастения вместо предисловия¹

        Улицы начинают казаться слишком пыльными. В трамвай сесть нельзя - почему так мало трамваев? Целый день мучительно хочется пива, а когда доберешься до него, в нёбо вонзается воблина кость, и, оказывается, пиво никому не нужно. Теплое, в голове встает болотный туман, и хочется не моченого гороху, а ехать под Москву в Покровское-Стрешнево.
        Но на Страстной площади, как волки, воют наглецы с букетами, похожими на конские хвосты.
        На службе придираются: секретарь - примазавшаяся личность в треснувшем пенсне - невыносим. Нельзя же в течение двух лет без отдыха созерцать секретарский лик!
        Сослуживцы, людишки себе на уме, явные мещане, несмотря на портреты вождей в петлицах.
Домоуправление начинает какие-то асфальтовые фокусы и мало того, что разворотило весь двор, но ещё на это требует денег. На общие собрания идти не хочется, а в «Аквариуме» какой-то дьявол в светлых трусиках ходит по проволоке, и юродство его раздражает до невралгии.
        Словом, когда человек в Москве начинает лезть на стену, значит, он доспел и ему, кто бы он ни был - бухгалтер ли, журналист или рабочий,- ему надо ехать в Крым.
        В какое именно место Крыма?

Коктебельская загадка

        - Натурально, в Коктебель,- не задумываясь, ответил приятель.- Воздух там, солнце, горы, море, пляж, камни. Карадаг, красота!
        В эту ночь мне приснился Коктебель, а моя мансарда на Пречистенке показалась мне душной, полной жирных, несколько в изумруд отливающих мух.
        - Я еду в Коктебель,- сказал я второму приятелю.
        - Я знаю, что вы человек недалекий,- ответил тот, закуривая мою папиросу. - Объяснитесь?
        - Нечего и объясняться. От ветру сдохнете. - Какого ветру?
        - Весь июль и август дует, как в форточку. Зунд. Ушел я от него.
        - Я в Коктебель хочу ехать,- неуверенно сказал я третьему и прибавил: - Только прошу меня не оскорблять, я этого не позволю.
        Посмотрел он удивленно и ответил так:
        - Счастливец! Море, воздух, солнце...
        - Знаю. Только вот ветер - зунд.
        - Кто сказал? - Катошихин.
        - Да ведь он же дурак! Он дальше Малаховки от Москвы не отъезжал. Зунд - такого и ветра нет.
        - Ну хорошо. Дама сказала:
        - Дует, но только в августе. Июль - прелесть. И сейчас же после неё сказал мужчина:
        - Ветер в июне - это верно, а июль - август будет как в раю.
        - А чёрт вас всех возьми!
        - Никого ты не слушай,- сказала моя жена,- ты издергался, тебе нужен отдых...
        Я отправился на Кузнецкий мост и купил книжку в ядовито-синем переплете с золотым словом «Крым» за 1 руб. 50 коп.²
        Я, патентованный городской чудак, скептик и неврастеник, боялся её читать. «Раз путеводитель, значит, будет хвалить».
        Дома при опостылевшем свете рабочей лампы раскрыли мы книжечку и увидали на странице 370-й (Крым. Путеводитель. Под общей редакцией члена президиума Моск. Физиотерапевтического Общества и т. д. Изд. «Земли и Фабрики») буквально о Коктебеле такое:
        «Причиной отсутствия зелени является «крымский сирокко», который часто в конце июля и августа начинает дуть неделями в долину, сушит растения, воздух насыщает мелкой пылью, до исступления доводит нервных больных... Беспрерывный ветер, не прекращавшийся в течение 3 недель, до исступления доводил неврастеников. Нарушались в организме все функции, и больной чувствовал себя хуже, чем до приезда в Коктебель».
(В этом месте жена моя заплакала.)
        - «...Отсутствие воды - трагедия курорта, - читал я на стр. 370-371,- колодезная вода, соленая, с резким запахом моря...»
        - Перестань, детка, ты испортишь себе глаза.
        - «...К отрицательным сторонам Коктебеля приходится отнести отсутствие освещения, канализации, гостиниц, магазинов, неудобство сообщения, полное отсутствие медицинской помощи, отсутствие санитарного надзора и дороговизну жизни...»
        - Довольно! - нервно сказала жена. Дверь открылась.
        - Вам письмо. В письме было:
        «Приезжайте к нам в Коктебель. Великолепно. Начали купаться. Обед 70 коп.»³
        И мы поехали...

Путешествие по Крыму
в Севастополь!

- Невозможно,- повторял я, и голова моя металась, как у зарезанного, и стукалась о кузов. Я соображал: хватит ли мне денег? Шел дождь. Извозчик как будто на месте топтался, а Москва ехала назад. Уезжали пивные с красными раками во фраках на стеклах, и серые дома, и глазастые машины хрюкали в сетке дождя. Лежа в пролетке, коленями придерживая мюровскую покупку, я рукой сжимал тощий кошелек с деньгами, видел мысленно зеленое море, вспоминал, не забыл ли я запереть комнату...

*** * ***

        «1-С»-великолепен. Висел совершенно молочный туман, у каждой двери стоял проводник с фонарем, был до прочтения плацкарты недоступен и величественен, по прочтении предупредителен. В окнах
было светло, а в вагонересторане на белых скатертях бутылки боржома и красного вина.
        Коварно, после очень негромкого второго звонка, скорый снялся и вышел. Москва в пять минут завернулась в густейший черный плащ, ушла в землю и умолкла.
        Над головой висел вентилятор-пропеллер. Официанты были сверхчеловечески вежливы, возбуждая даже дрожь в публике. Я пил пиво баварское и недоумевал, почему глухие шторы скрывают от меня подмосковную природу.
        - Камнями швыряют, сукины сыны,- пояснил мне услужающий, изгибаясь, как змея.
        В жестком вагоне ложились спать. Я вступил в беседу с проводником, и он на сон грядущий рассказал мне о том, как крадут чемоданы. Я осведомился о том, какие места он считает наиболее опасными. Выяснилось: Тулу, Орел, Курск, Харьков. Я дал ему рубль за рассказ, рассчитывая впоследствии использовать его. Взамен рубля я получил от проводника мягкий тюфячок (пломбированное белье и тюфяк стоят 3 рубля). Мой мюровский чемодан с блестящими застежками выглядел слишком аппетитно.
        «Его украдут в Орле», - думал я горько.
        Мой сосед привязал чемодан веревкой к вешалке, я свой маленький саквояж положил рядом с собой и конец своего галстуха прикрепил к его ручке. Ночью я благодаря этому видел страшный сон и чуть не удавился. Тула и Орел остались где-то позади меня, и очнулся я не то в Курске, не то в Белгороде. Я глянул в окно и расстроился. Непогода и холод тянулись за сотни верст от Москвы. Небо затягивало пушечным дымом, солнце старалось выбраться, и это ему не удавалось.
        Летели поля, мы резали на юг, на юг опять шли из вагона в вагон, проходили через мудрую и блестящую международку, ели зеленые щи. Штор не было, никто камнями не швырял, временами сек дождь и косыми столбами уходил за поля.
        Прошли от Москвы до Джанкоя тридцать часов. Возле меня стоял чемодан от Мерилиза, а напротив стоял в непромокаемом пальто начальник станции Джанкоя с лицом совершенно синим от холода. В Москве было много теплей.
        Оказалось, что феодосийского поезда нужно ждать 7 часов.
        В зале первого класса, за стойкой, иконописный, похожий на завоевателя Мамая татарин поил бессонную пересадочную публику чаем. Малодушие по поводу холода исчезло, лишь только появилось солнце. Оно лезло из-за товарных вагонов и боролось с облаками. Акации торчали в окнах. Парикмахер обрил мне голову, пока я читал его таксу и объявление:
        «Кредит портит отношение».
        Затем джентльмен американской складки заговорил со мной и сказал, что в Коктебель ехать не советует, а лучше в тысячу раз в Отузах. Там - розы, вино, море, комнатка 20 руб. в месяц, а он там, в Отузах, председатель. Чего? Забыл. Не то чего-то кооперативного, не то потребительского. Одним словом, он и винодел.
        Солнце тем временем вылезло, и я отправился осматривать Джанкой. Юркий мальчишка, после того как я с размаху сел в джанкойскую грязь, стал чистить мне башмаки. На мой вопрос, сколько ему нужно заплатить, льстиво ответил:
        - Сколько хочете.
        А когда я ему дал 30 коп., завыл на весь Джанкой, что я его ограбил. Сбежались какие-то женщины, и одна из них сказала мальчишке:
        - Ты же мерзавец. Тебе же гривенник следует с проезжего.- И мне: - Дайте ему по морде, гражданин.
        - Откуда вы узнали, что я приезжий? - ошеломленно улыбаясь, спросил я и дал мальчишке ещё 20 коп. (Он черный, как навозный жук, очень рассудительный, бойкий, лет 12, если попадете в Джанкой - бойтесь его.)
        Женщина вместо ответа посмотрела на носки моих башмаков. Я ахнул. Негодяй их вымазал чемто, что не слезает до сих пор. Одним словом, башмаки стали похожи на глиняные горшки.
        Феодосийский поезд пришел, пришла гроза, потом стук колес, и мы на юг, на берег моря.

Коктебель. Фернампиксы и лягушки

        Представьте себе полукруглую бухту, врезанную с одной стороны между мрачным, нависшим над морем массивом, это - развороченный, в незапамятные времена погасший вулкан Карадаг; с другой - между желто-бурыми, сверху точно по линейке срезанными грядами, переходящими в мыс, - Прыжок козы.
        В бухте - курорт Коктебель.
        В нём замечательный пляж, один из лучших на Крымской жемчужине: полоса песку, а у самого моря полоска мелких, облизанных морем разноцветных камней.
        Прежде всего о них. Коктебель наполнен людьми, болеющими «каменною болезнью». Приезжает человек и, если он умный, - снимает штаны, вытряхивает из них московско-тульскую дорожную пыль, вешает в шкаф, надевает короткие трусики, и вот он на берегу.
        Если не умный, - остаётся в длинных брюках, лишающих его ноги крымского воздуха, но всё-таки он на берегу, чёрт его возьми!
        Солнце порою жжет дико, ходит на берег волна с белыми венцами, и тело отходит, голова немного пьянеет после душных ущелий Москвы.
        На закате новоприбывший является на дачу с чуть-чуть ошалевшими глазами и выгружает из кармана камни.
        - Посмотритека, что я нашел!
        - Замечательно,- отвечают ему двухнедельные старожилы,- в голосе их слышна подозрительно фальшивая восторженность,- просто изумительно! Ты знаешь, когда этот камешек особенно красив?
        - Когда? - спрашивает наивный москвич.
        - Если его на закате бросить в воду, он необыкновенно красиво летит, ты попробуй!
Приезжий обижается. Но проходит несколько дней, и он начинает понимать. Под окном его комнаты лежат грудами белые, серые и розовые голыши, сам он их нашел, сам же и выбросил. Теперь он ищет уже настоящие обломки обточенного сердолика, прозрачные камни, камни в полосах и рисунках.
        По пляжу слоняются фигуры: кожа у них на шее и руках лупится, физиономии коричневые; сидят и роются, ползают на животе.
        Не мешайте людям,- они ищут фернампиксы! Этим загадочным словом местные коллекционеры окрестили красивые породистые камни. Кроме фернампиксов попадаются «лягушки», прелестные миниатюрные камни, покрытые цветными глазками. Не брезгуют любители и «пейзажными собаками». Так называются простые серые камни, но с каким-нибудь фантастическим рисунком. В одном и том же пейзаже на собаке может каждый, как в гамлетовском облике, увидеть все, что ему хочется.
        - Вася, глянька, что на собачке нарисовано! - Ах, чёрт возьми, действительно вылитый Мефистофель...
        - Сам ты Мефистофель! Это Большой театр в Москве!
        Те, кто камней не собирает, просто купаются, и купание в Коктебеле первоклассное. На раскаленном песке в теле рассасывается городская гниль, исчезают ломоты и боли в коленях и пояснице, оживают ревматики и золотушные.
        Только одно примечание: Коктебель не всем полезен, а иным и вреден. Сюда нельзя ездить людям с очень расстроенной нервной системой.
        Я разъясняю Коктебель: ветер в нём дует не в мае или августе, как мне говорили, а дует он круглый год ежедневно, не бывает без ветра ничего, даже в жару. И ветер раздражает неврастеников.
        Коктебель из всех курортов Крыма наиболее простенький. Т.е. в нём сравнительно мало нэпманов, но всё-таки они есть. На стене оставшегося от довоенного времени помещения поэтического кафе «Бубны», ныне, к счастью, закрытого и наполовину обращенного в развалины, красовалась знаменитая надпись:
        «Нормальный дачник - Друг природы,
        Стыдитесь, голые уроды!»
        Нормальный дачник был изображен в твердой соломенной шляпе, при галстуке, пиджаке и брюках с отворотами.
        Эти друзья природы прибывают в Коктебель и ныне из Москвы и точно в таком виде, как нарисовано на «Бубнах». С ними и жены и свояченицы: губы тускло-малиновые, волосы завиты, бюстгальтер, кремовые чулки и лакированные туфли.
        Отличительный признак этой категории: на закате, когда край моря одевается мглой и каждого тянет улететь куда-то ввысь или вдаль, и позже, когда от луны ложится на воду ломкий золотой столб и волна у берега шипит и качается, эти сидят на лавочках спиною к морю, лицом к кооперативу и едят черешни.

* * *

        О голых уродах. Они-то самые умные и есть. Они становятся коричневыми, они понимают, что кожа в Крыму должна дышать, иначе не нужно и ездить. Нэпман ни за что не разденется. Хоть его озолоти, он не расстанется с брюками и пиджаком. В брюках часы и кошелек, а в пиджаке бумажник. Ходят раздетыми в трусиках комсомольцы, члены профсоюзов из тех, что попали на отдых в Крым, и наиболее смышленые дачники.
        Они пользуются не только морем, они влезают на скалы Карадага, и раз, проходя на парусной шлюпке, под скалистыми отвесами, мимо страшных и темных гротов, на громадной высоте на козьих тропах, таких, что если смотреть вверх - немного холодеет в животе, я видел белые пятна рубашек и красненькие головные повязки. Как они туда забрались?!
        Некогда в Коктебеле ещё в довоенное время застрял какой-то бездомный студент. Есть ему было нечего. Его заметил содержатель единственной тогда, а ныне и вовсе бывшей гостиницы Коктебеля и заказал ему брошюру рекламного характера.
        Три месяца сидел на полном пансионе студент, прославляя судьбу, растолстел и написал акафист Коктебелю, наполнив его перлами красноречия, не уступающими фернампиксам.
        «...и дамы, привыкшие в других местах к другим манерам, долго бродят по песку в фиговых костюмах, стыдливо поднимая подолы...»
        Никаких подолов никто стыдливо не поднимает. В жаркие дни лежат обожженные и обветренные мужские и женские голые тела.

«Качает»

        Пароход «Игнат Сергеев», однотрубный, двухклассный (только второй и третий класс), пришел в Феодосию в самую жару - в два часа дня. Он долго выл у пристани морагентства. Цепи ржаво драли уши, и вертелись в воздухе на крюках громаднейшие клубы прессованного сена, которое матросы грузили в трюм.
        Гомон стоял на пристани. Мальчишки-носильщики грохотали своими тележками, тащили сундуки и корзины. Народу ехало много, и все койки второго класса были заняты ещё от Батума. Касса продавала второй класс без коек, на диваны каюткомпании, где есть пианино и фисгармония.
        Именно туда я взял билет, и именно этого делать не следовало, а почему, об этом ниже.
        «Игнат», простояв около часа, выбросил таблицу «отход в 5 ч. 20 мин.» и вышел в 6 ч. 30 мин. Произошло это на закате. Феодосия стала отплывать назад и развернулась всей своей белизной. В иллюминаторы подуло свежестью...
        Буфетчик со своим подручным (к слову: наглые, невежественные и почему-то оба пьяные) раскинули на столах скатерти, по скатертям раскидали тарелки, такие тяжелые и толстые, что их ни обо что нельзя расколотить, и подали кому бифштекс в виде подметки с сальным картофелем, кому половину костлявого цыпленка, бутылки пива. В это время «Игнат» уже лез в открытое море.
        Лучший момент для бифштекса с пивом трудно выбрать. Корму (а кают-компания на корме) стало медленно, плавно и мягко поднимать, затем медленно и ещё более плавно опускать куда-то очень глубоко.
        Первым взяло гражданина соседа. Он остановился над своим бифштексом на полдороге, когда на тарелке лежал ещё порядочный кусок. И видно было, что бифштекс ему разонравился. Затем его лицо из румяного превратилось в прозрачно-зеленое, покрытое мелким потом.
        Нежным голосом он произнес:
        - Дайте нарзану...
        Буфетчик с равнодушно-наглыми глазками брякнул перед ним бутылки. Но гражданин пить не стал, а поднялся и начал уходить. Его косо понесло по ковровой дорожке.
        - Качает! - весело сказал чей-то тенор в коридоре. Благообразная нянька, укачивавшая ребенка в Феодосии, превратилась в море в старуху с серым лицом, а ребенка вдруг плюхнула, как куль на диван.
        Мерно... вверх... подпирает грудобрюшную преграду... вниз...
        «Чёрт меня дернул спрашивать бифштекс...»
        Кают-компания опустела. В коридоре, где грудой до стеклянного потолка лежали чемоданы, синеющая дама на мягком диванчике говорила сквозь зубы своей спутнице:
        - Ох... Говорила я, что нужно поездом в Симферополь...
        «И на какого черта я брал билет второго класса, все равно на палубе придется сидеть». Весь мир был полон запахом бифштекса, и тот ощутительно ворочался в желудке. Организм требовал третьего класса, т.е. палубы.
        Там уже был полный разгар. Старуха армянка со стоном ползла по полу к борту. Три гражданина и очень много гражданок висели на перилах, как пустые костюмы, головы их мотались.
        Помощник капитана, розовый, упитанный и свежий, как огурчик, шел в синей форме и белых туфлях вдоль борта и всех утешал:
        - Ничего, ничего... Дань морю. Волна шла (издали, из Феодосии, море казалось ровненьким, с маленькой рябью) мощная, крупная, черная, величиной с хорошую футбольную площадку, порою с растрепанным седоватым гребнем, медленно переваливалась, подкатывалась под «Игната», и нос его лез... леез... ох... ох... вверх... вниз.
        Садился вечер. Мимо плыл Карадаг, сердитый и чернеющий в тумане, и где-то за ним растворялся во мгле плоский Коктебель. Прощай. Прощай.
        Пробовал смотреть в небо - плохо. На горы - ещё хуже. О волне - нечего и говорить...
        Когда я отошел от борта, резко полегчало. Я тотчас лег на палубе и стал засыпать... Горы ещё мерещились в сизом дыму.

Ялта

        Но до чего же она хороша!
        Ночью, близ самого рассвета, в черноте один дрожащий огонь превращается в два, в три, а три огня - в семь, но уже не огней, а драгоценных камней...
        В кают-компании дают полный свет.
        Ялта.
        Вон она мерцает уже многоярусно в иллюминаторе.
        Ещё легчает, ещё. Огни в иллюминаторе пропадают. Мы у подножия их. Начинается суета, тени на диване оживают, появляются чемоданы. Вдруг утихает мерное ворчание в утробе «Игната», слышен грохот цепей. И сразу же качает.
        Конечно - Ялта!
        Ялта и хороша, Ялта и отвратительна, и эти свойства в ней постоянно перемешиваются. Сразу же надо зверски торговаться. Ялта - город-курорт: на приезжих, т.е. я хочу сказать, прибывающих одиночным порядком, смотрят как на доходный улов.
        По спящей ещё черной в ночи набережной носильщик привел куда-то, что показалось похожим на дворцовые террасы. Смутно белеет камень, парапеты, кипарисы, купы подстриженной зелени, луна догорает над волнорезом сзади, а впереди дворец, - чёрт возьми!
        Наверное, привел в самую дорогую гостиницу.
        Так и оказалось: конечно, самая дорогая. Номера в два рубля «все заняты». Есть в три рубля.
        - А почему электричество не горит?
        - Курорт-с!
        - Ну ладно, всё равно.
        В окнах гостиницы ярусами Ялта. Светлеет. По горам цепляются облака и льется воздух. Нигде и никогда таким воздухом, как в Ялте, не дышал. Не может не поправиться человек на таком воздухе. Он сладкий, холодный, пахнет цветами, если глубже вздохнуть - ощущаешь, как он входит струей. Нет лучше воздуха, чем в Ялте!

* * *

Наутро Ялта встала умытая дождём. На набережной суета больше, чем на Тверской: магазинчики налеплены один рядом с другим, все это настежь, всё громоздится и кричит, завалено татарскими тюбетейками, персиками и черешнями, мундштуками и сетчатым бельем, футбольными мячами и винными бутылками, духами и подтяжками, пирожными. Торгуют греки, татары, русские, евреи. Все втридорога, все «по-курортному», и на всё спрос. Мимо блещущих витрин непрерывным потоком белые брюки, белые юбки, желтые башмаки, ноги в чулках и без чулок, в белых туфельках.

Морская часть

        Хуже, чем купанья в Ялте, ничего не может быть, т.е. я говорю о купании в самой Ялте, у набережной.
        Представьте себе развороченную крупно-булыжную московскую мостовую. Это пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Но менее понятно, что во имя курортного целомудрия (чёрт бы его взял, и кому это нужно!) налеплены деревянные, вымазанные жиденькой краской загородки, которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот. А плюнуть очень надо, в особенности туберкулезному, а туберкулезных в Ялте не занимать. Поэтому пляж в Ялте и заплёван.
        Само собою разумеется, что при входе на пляж сколочена скворешница с кассовой дырой, и в этой скворешнице сидит унылое существо женского пола и цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов профессионального союза.
        Диалог в скворешной дыре после купанья:
        - Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что на вашем пляже купаться невозможно совершенно?..
        - Хи-хи-хи.
        - Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплёван, а в Ялту ездят туберкулезные.
        - Что же мы можем поделать!
        - Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж пустить, который бы бумажки убирал.

В Ливадии

        И вот в Ялте вечер. Иду всё выше, выше по укатанным узким улицам и смотрю. И с каждым шагом вверх всё больше разворачивается море, и на нём, как игрушка с косым парусом, застыла шлюпка. Ялта позади с резными белыми домами, с остроконечными кипарисами. Все больше зелени кругом. Здесь дачи по дороге в Ливадию уже целиком прячутся в зеленой стене, выглядывают то крышей, то белыми балконами. Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки. Они громадны, чисты, полны очарования. Море теперь далеко, у ног внизу, совершенно синее, ровное, как в чашу налито, а на краю чаши, далеко, далеко, лежит туман.
        Здесь, среди вылощенных аллей, среди дорожек, проходящих между стен розовых цветников, приютился раскидистый и низкий, шоколадно-штучный дворец Александра III, а выше него, невдалеке, на громадной площадке белый дворец Николая II.
        Резчайшим пятном над колоннами на большом полотнище лицо Рыкова. На площадках, усыпанных тонким гравием, группами и в одиночку, с футбольными мячами и без них, расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В обоих дворцах их около 200 человек.
        Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных волостей Союза. Все они одеты одинаково - в белые шапочки, в белые куртки и штаны.
        И в этот вечерний, вольный, тихий час сидят на мраморных скамейках, дышат воздухом и смотрят на два моря - парковое зеленое, гигантскими уступами - сколько хватит глаз - падающее на море морское, которое теперь уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло.
        В небольшом отдалении, за дворцовой церковью, с которой снят крест, за колоколами, висящими низко в прорезанной белой стене (на одном из колоколов выбита на меди голова Александра II, с бакенбардами и крутым носом. Голова эта очень мрачно смотрит), вылощенный свитский дом, а у свитского дома звучит гармоника и сидят отдыхающие больные.

* * *

        Когда приходишь из Ливадии в Ялту, уже глубокий вечер, густой и синий. И вся Ялта сверху до подножия гор залита огнями, и все эти огни дрожат. На набережной сияние. Сплошной поток, отдыхающий, курортный.
        В ресторанчике-поплавке скрипки играют вальс из «Фауста». Скрипкам аккомпанирует море, набегая на сваи поплавка, и от этого вальс звучит особенно радостно. Во всех кондитерских, во всех стеклянно-прозрачных лавчонках жадно пьют холодные ледяные напитки и горячий чай.
        Ночь разворачивается над Ялтой яркая. Ноги поют от усталости, но спать не хочется. Хочется смотреть на высокий зеленый огонь над волнорезом и на громадную багровую луну, выходящую из моря. От неё через Черное море к набережной протягивается изломанный широкий золотой столб.

«У Антона Павловича Чехова»

        В верхней Аутке, изрезанной кривыми узенькими уличками, вздирающимися в самое небо, среди татарских лавчонок и белых скученных дач, каменная беловатая ограда, калитка и чистенький двор, усыпанный гравием. Посреди буйно разросшегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, и на двери этого дома маленькая медная дощечка: «А. П. Чехов».
        Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас выйдет. Но выходит средних лет дама, очень вежливая и приветливая. Это - Марья Павловна Чехова, его сестра. Дом стал музеем, и его можно осматривать.
        Как странно здесь.
        В этот день Марья Павловна уже показывала дом группе экскурсантов, устала, и нас водила по дому какая-то другая пожилая женщина. Неудобно показалось спросить, кто она такая. Она очень хорошо знает быт чеховской семьи. Видимо, долго жила в ней.
        В столовой стол, накрытый белою скатертью, мягкий диван, пианино. Портреты Чехова. Их два. На одном - он девяностых годов - живой, со смешливыми глазами. «Таким приехал сюда». На другом - в сети морщин. Картина - печальная женщина, и рука её не кончена. Рисовал брат Чехова.
        - Вот здесь сидел Лев Николаевич Толстой, когда приезжал к Антону Павловичу в гости. Но кроме него сидели многие: Бунин и Вересаев, Куприн, Шаляпин, и Художественного театра актеры приезжали к нему репетировать.
        В кабинете у Чехова много фотографий. Они прикрыты кисеей. Тут Станиславский и Шаляпин, Комиссаржевская и др.
        Какое-то расписное деревянное блюдо, купленное Чеховым на ярмарке на Украине. Блюдо, за которое над Чеховым все домашние смеялись,- вещь никому не нужная.
        С карточки на стене глядит один из братьев Чехова, задумчиво возвел взор к небу. Подпись:
        «И у журавлей, поди, бывают семейные неприятности... Кра...»
        Верхние стекла в трехстворчатом окне цветные; от этого в комнате мягкий и странный свет. В нише за письменным столом белоснежный диван, над диваном картина Левитана: зелень и речка - русская природа, густое масло. Грусть и тишина.
        И сам Левитан рядом.
        При выходе из ниши письменный стол. На нем в скупом немецком порядке карандаши и перья, докторский молоток и почтовые пакеты, которые Чехов не успел уже вскрыть. Они пришли в мае 1904 г., и в мае он уехал за границу умирать.
        - В особенности донимали Антона Павловича начинающие писатели. Приедет, читает, а потом спрашивает: «Ну, как вы находите, Антон Павлович?»
        А тот был очень деликатный, совестился сказать, что - ерунда. Язык у него не поворачивался. И всем говорил: «Да ничего, хорошо... Работайте!» Не то что Шаляпин, тот прямо так и бухал каждому: «Никакого у вас голоса нет, и артистом вы быть не можете!»
        В спальне на столике порошок фенацетина - не успел его принять Чехов, и его рукой написано «phenal...», и слово оборвано.
        Здесь свечи под зеленым колпаком и стоит толстый красный шкаф - мать подарила Чехову. Его в семье назвали насмешливо «наш многоуважаемый шкаф», а потом стал «многоуважаемый» в «Вишневом саду».

На автомобиле до Севастополя

        Если придется ехать на автомобиле из Ялты в Севастополь, да сохранит вас небо от каких-либо машин, кроме машин Крымкурсо. Я пожелал сэкономить два рубля и «сэкономил». Обратился в какую-то артель шоферов. У Крымкурсо место до Севастополя стоит 10 руб., а у этих 8.
        Бойкая личность в конторе артели, личность лысая и европейски вежливая, в грязнейшей сорочке, сказала, что в машине поедет пять человек. Когда утром на другой день подали эту машину, я ахнул. Сказать, какой это фирмы машина, не может ни один специалист, ибо в ней не было двух частей с одной и той же фабрики, ибо все были с разных. Правое колесо было «Мерседеса» (переднее), два задних были «Пеуса», мотор фордовский, кузов чёрт знает какой! Вероятно, просто русский. Вместо резиновых камер - какая-то рвань.
        Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед, а «разъезжались», как пьяные.
        И протестовать поздно, и протестовать бесполезно. Можно на севастопольский поезд опоздать, другую машину искать негде.
        Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина в Крыму по своей быстроходности. Кроме того, поехали, конечно, не пять, а 11 человек: 8 пассажиров с багажом и три шофера, - двое действующих и третий - бойкое существо в синей блузе, кажется, «автор» этой первой по быстроходности машины, в полном смысле слова «интернациональной». И мы понеслись.
        В Гаспри «первая по быстроходности машина», конечно, сломалась, и все пассажиры этому, конечно, обрадовались.
        Заключенный в трубу, бежит холоднейший ключ. Пили из него жадно, лежали, как ящерицы на солнце. Зелени - океан; уступы, скалы...
        Шина лопнула в Мисхоре.
        Вторая - в Алупке, облитой солнцем. Опять страшно радовались. Навстречу пролетали лакированные машины Крымкурсо с закутанными в шарфы нэпманскими дамами.
        Но только не в шарфах и автомобилях нужно проходить этот путь, а пешком. Тогда только можно оценить красу Южного берега.

Севастополь, и Крыму конец

        Под вечер обожжённые, пыльные, пьяные от воздуха катили в беленький раскидистый Севастополь и тут ощутили тоску: «Вот из Крыма нужно уезжать».
        Автобандиты отвязали вещи. Угол на одном чемодане был вскрыт, как ножом, и красивым углом был вырван клок из пледа. Всё-таки при этой дьявольской езде машина «лизнула» крылом одну из мажар.
        Лихие ездоки полюбовались на свою работу и уехали с весёлыми гудками, а мы вечером из усеянного звёздами Севастополя, в тёплый и ароматный вечер, с тоской и сожалением уехали в Москву.

1 - Очерки впервые опубликованы в «Красной газете» (вечерний выпуск).-1925.-27 июля, 3, 10, 22, 24, 31 августа. Перепечатано в кн.: Булгаков М. Чаша жизни,- М,, 1988. Печатается по тексту «Красной газеты». [обратно]
2 - ...купил книжку в ядовито-синем переплете с золотым словом «Крым»...- Путеводитель «Крым» (под ред. М. И. Саркисова-Серазини) с пометами Булгакова хранится в архиве писателя (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 22, ед. хр. 2). [обратно]
3 - «Приезжайте к нам в Коктебель...» - Речь идет о письме М. А. Волошина Булгакову от 28 мая 1925 г., в котором говорилось: «Дорогой Михаил Афанасьевич, буду очень рад Вас видеть в Коктебеле... Обед 60-70 к. Июль - август - наиболее людно...» (РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 371).
[обратно]

--> Жильё в Крыму <--