В КРЫМУ

(главы из книги "Константин Коровин вспоминает")

1

В Крыму, в Гурзуфе, у моря, я построил себе дом в четырнадцать комнат. Дом был хороший. Когда вы просыпались, то видели розы с балкона и синее море. Впрочем, как ни прекрасен был Гурзуф, но я все же любил больше мой деревенский дом, среди высоких елей моей прекрасной родины.

Шаляпин приезжал ко мне в Крым. И не один. С ним были: Скиталец, Горький и еще кто-то. Я пригласил специального повара, так как Шаляпин сказал:

— Я хотел бы съесть шашлык настоящий и люля-кебаб.

Из окон моей столовой было видно, как громоздились пригорки Гурзуфа с одинокой виллой наверху. За завтраком Шаляпин серьезно сказал:

— Вот эту гору я покупаю и буду здесь жить.

И после завтрака пошел смотреть понравившиеся ему места. Его сопровождал грек Месалиди, который поставлял мне камень для постройки дома.

Вернувшись, Шаляпин прошел на террасу — она была очень просторна и выходила к самому морю; над ней был трельяж:, покрытый виноградом. За Шаляпиным следовала целая толпа людей.

Когда я вышел на террасу, Шаляпин лежал в качалке. Кругом него стояли: Месалиди, какие-то татары и околоточный Романов с заспанным круглым лицом и охрипшим голосом; шло совещание.

С террасы были видны Одалары — две большие скалы, выступающие из моря,— «пустынные скалы». На скалах этих никто не жил. Только со свистом летали стрижи. Там не было ни воды, ни растительности.

— Решено. Эти скалы я покупаю,— сказал Шаляпин.

— На что они вам? — возразил околоточный Романов.— Ведь они налётные. Там воды нет.

Шаляпин досадливо поморщился. Я ушел, не желая мешать обсуждению серьезных дел.

С этого дня Шаляпин забыл и Горького и друзей, каждый день ездил на лодке на эти скалы и только о них и говорил.

Приятель его, Скиталец, целые дни проводил в моей комнате. Сказал, что ему нравится мой стол — писать удобно. Он сидел и писал. Писал и пел.

Сбоку на столе стояло пиво, красное вино и лимонад. Когда я зачем-нибудь входил в комнату, он бывал не очень доволен...

Раз я его увидал спящим на моей постели. Тогда я перетащил свой большой стол в комнату, которую отвел ему...

* * *

Вскоре Горький и другие приятели Шаляпина уехали, а он отправился в Ялту — узнавать, как ему получить от казны Одалары. Перед отъездом он сказал мне:

— В чем дело? Я же хочу приобрести эти Одалары.

— Но на них ведь нельзя жить. Это же голые скалы.

— Я их взорву и сделаю площадки. Воду проведу. Разведу сады.

— На камне-то?

— Нет-с, привезу чернозем,— не беспокойтесь, л знаю. Ты мне построишь там виллу, а я у Сухомлинова попрошу старые пушки.

— Зачем же пушки? — удивился я.

— А затем, чтобы ко мне не лезли эти разные корреспонденты, репортеры. Я хочу жить один, понимаешь ли, один.

— Но ведь в бурю, Федя, ты неделями будешь лишен возможности приехать сюда, на берег.

— Ну, нет-с. Проеду. Я велю прорыть под проливом туннель на берег.

— Как же ты можешь пробить туннель? Берег-то чужой! Ты станешь вылезать из туннеля, а хозяин земли тебя по макушке — куда лезешь, земля моя...

Шаляпин рассердился.

— То есть как же это, позволь?

— Да так же. Он с тебя возьмет за кусок земли, куда выйдет твой туннель, тысяч сто в год.

— Ну вот, я так и знал! В этой же стране жить нельзя! Тогда я сделаю бассейн, привезу воду.

— Бассейн?— усомнился я. — Вода протухнет.

Шаляпин с досадой махнул рукой и велел позвать околоточного Романова — в последнее время тот стал его закадычным приятелем. Они чуть не каждый день ездили на лодке на Одалары. С Одалар Романов возвращался еле можаху и шел спать в лодку, которых много на берегу моря. Встретив меня на улице, Романов однажды сказал мне охрипшим голосом:

— Фёдор Иваныч — ведь ото что? Бог! Прямо бог! Вот какой человек. Погодите, увидите, кем Романов будет. У Ялты ловят — кто ловит? Жандармы ловят. Кого ловят? Политического ловят. А Фёдор Иваныч мне говорит: «Погоди, Романов, я тебе покажу настоящего политического». Поняли? Покажет. А я его без жандармов, за жабры. Кто поймал? Романов поймал. Околоточный поймал. Поняли? До самого дойдет, тогда кто Романов будет?

Я улыбнулся.

— А отчего это у вас голос хриплый, Романов?

— Как отчего? Кто день и ночь работает? Романов. В трактире, в распивочной, всюду чертом надо орать. Глядите-ка, у меня на шее какая царапина. Все — озорство. В кордегардию сажать надо. Мученье! Ну, конечно, и выпьешь, без этого нельзя.

— Какого ты политического преступника хочешь показать Романову? — спросил я Шаляпина.

Шаляпин расхохотался.

— Жаловался мне Романов, что повышения нет по службе: «Двенадцать лет мучаюсь, а вот шиш. А мундир надо шить. Государь скоро в Ливадию приезжает. Встречать надо. Жандармы понаехали, политических ловят. Вот бы мне!» Я ему и сказал: «Я покажу тебе, Романов, политического» Хочу показать ему одного известного присяжного поверенного. Тот его вздрючит.

И Шаляпин весело смеялся...

В те же дни из Суук-Су в коляске приехала дама. Высокая, нарядная. Поднесла Шаляпину великолепную корзину цветов, и другую — с персиками

и абрикосами. Просила его приехать к ней в Суук-Су к обеду. Шаляпин, узнав, что она владелица Суук-Су, поехал. Было много гостей. Шаляпин охотно пел и очаровал дам.

Ночью, на возвышенном берегу моря, около Суук-Су был зажжен фейерверк и устроен большой пикник. Лилось шампанское, гости бросали бокалы со скалы в море, ездили на лодке, при факелах, показывать Шаляпину грот Пушкина.

Хозяйка Суук-Су сказала:

— Эту землю, над гротом великого поэта, я прошу вас принять от меня в дар, Фёдор Иваныч, Это ваше место. Вы построите здесь себе виллу.

Шаляпин был в восхищении и остался в Суук-Су. На другой день утром у него уже был нотариус и писал дарственную. Одалары были забыты. Шаляпин говорил:

— Надо торопиться. Я остаюсь здесь жить.

Позвал Месалиди и сейчас же велел строить стену, ограждающую его землю. И всю ночь до утра просидел со мной над бумагой, объясняя, какой он хочет построить себе дом. А я слушал и рисовал.

— Нарисуй мне и подземный ход к морю. Там постоянно будет стоять яхта, чтобы я мог уехать, когда хочу...

Странная вещь: Шаляпин всегда точно кого-то боялся...

Нужно ли говорить, что шаляпинская вилла так-таки никогда не была построена. Во времена Керенского я был в Гурзуфе. Месалиди жаловался мне, что на письма его Шаляпин ничего не отвечает. И стал разбирать стену...

2

В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели — художники, артисты и многие все лето гостили у меня.

Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там — крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя... А на реке — желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Фёклин бор и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал — в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях...

А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был — околоточный Романов.

— Усё, усё я понимаю,— говорил он,— погляжу и посажу, у меня не погуляешь... Усё улажу, кого хошь в клоповник посажу...

Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».

— Я вот Романов,— говорил он,— а вот в Ливадии сам живёт...

— Думбадзе? — спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.

— Не... — и Романов засмеялся.

Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий, и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое и пьян с утра.

— Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран... ей-ей... Что получаешь? Сорок два... Чего... ей-ей... Это ведь что ж, гибель какая... Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей... Как встречу?.. Мундир... двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы... Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю... ей-ей... Хвостович спросит: вот скажу — не справил... Не я прошу — служба просит... ей-ей... Романов приходил ко мне каждый день.

— Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето?

Об вас никакого положения дать нельзя... Тоже вас бережем, сохраняем... а кто знает, под богом ходим... Описываете... Вот там, гляжу, надысь: далеко, v скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит... ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я... Ей-ей, гляди да гляди!.. Он вздыхал:

— На вас чин-то какой?

— Статский советник.

— Мал... Мы и действительных высылаем...

Позади моей дачи в Гурзуфе был базар — небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь:

— В Ливадии — он,— говорил Романов.— А тут — я. Порядок нужен. Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».

У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка, вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.

Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись...

Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.

— Что тебя не любит Романов? — спросил я как-то Асана.

— Меня? Э-э-э... он? Любит меня, во любит! Твоя — моя, любит, как брат. Я его не боится — он меня не боится... как брат.

Асан хитро смеется.

— Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит... Его татарин учил. Хороший начальник.

— Как же этот татарин учил? — спросил Асана барон Клодт.

— Так,— говорит Асан,— так немного... На лодке возил на Одалары. знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет... Никуда не поедешь — прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал — никто не слышит... Ну привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо... Я ему сказал: «Будешь хороший начальник! Не твоя — не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда — крабов ловить... Вот...»

Как-то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.

«Что такое с ним? — думаю. Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь.— Что такое?..» Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям Клодту и Сахновскому:

— Что-то с Романовым случилось...

Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.

— Что с вами, Романов? — спросил его Юрий Сергеевич Сахновский

— Не могу знать — приказано! — громко ответил Романов.

— Что за черт? Непонятно... Что такое с Романовым случилось? После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:

— Идут-с...

Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь. Что такое, что делается?.. К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке — седенький, невзрачный незнакомец.

— Хотелось бы повидать... — тихо сказал вошедший, — художника Коровина... Хотелось бы...

— Вот он,— сказали приятели, показывая на меня.

— Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич,— сказал вошедший ласково.— Я от Владимира Аркадьевича (Теляковского) приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант... музыкант... Танеев — брат у меня тоже музыкант... Согрешил я, Константин Алексеевич,— оперу написал... Это что ж такое... оперу... Вот тут у меня она...

И он вынул из кармана большой сверток.

— Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко... Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю... Если у вас есть инструмент, я и тут помузыкаю...

Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах — Хвостовича, Романова и еще каких-то с раскрытыми ртами — и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:

— Как у вас тут весело... Приятно, когда весело... смеются...

— Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо,— сказал я,— от директора и сделал наброски декораций. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.

Танеев был рад познакомиться с музыкантами — Сахновским, Варгиным, Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся — надолго: до обеда, за обедом, после обеда... Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович и Романов.

— Скажите, что значит...— спросил я у Танеева,— полицейские стоят тут? Зачем?

— Пускай стоят.

Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев — брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь государя. Тут я понял, почему вся эта церемония. Романов после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.

Как-то ночью я писал из окна кафе базар. Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг — свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу — Романов держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романов бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: «Караул!». Драка. И так весь вечер.

— Что же это такое? — говорю я Асану.

— Ну что, любит начальник «твоя — моя»— надо себя показать...

— Да ведь и его бьют...

- Ну что... Бьют. Ну потом мирятся — пьют... Вино пьют...

Но ожил и повеселел Романов, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Фёдор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романову, что околоточный говорил:

— Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, это людей таких, ей-ей, нету ниде... Это чего - бох! Прямо расшибусь для его... ей-ей...

С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.

Рядом жил доктор — он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нём стоит сказать несколько слов.

Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Пётр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил — архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком — оба пьяны каждый день с утра.

— Туберкулёз выходит из такого человека... — говорил доктор. — Ему не нравится, ну и уходит.

Посмотрев Шаляпина, доктор сказал.

— Прострел.

И прописал Шаляпину коньяк.

Когда я пришёл, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьёзно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху... А Фёдор Иванович что-то говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются... придёшь из бани, хорошо в номерах Мухина... Говорил, говорил да и заснул.

Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел — и Фёдор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день и опять ушел еле можаху.

Навещал Фёдора Ивановича и околоточный Романов. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.

Я говорю Шаляпину:

— Околоточный не плох...

— Да, хорош.

— И доктор тоже не плох у нас...

— Да. Но как же это... Две бутылки коньяку — в минуту... Он же этак море выпьет — и ничего.

Вскоре Фёдор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта, и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.

— Вот там, эти горы — Одалары, — говорил Шаляпин, лежа на кушетке.— Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?

— Думаю, что отдадут пустынные скалы <...>

— Это верно,— подтвердил околоточный Романов, бывший здесь же. - Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Одалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Фёдор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!

— Это, наверно, вулканические возвышенности, — сказал доктор. - Вы сровняете их, дом построите — прекрасно. Ну а вдруг: извержение, дым, лава, гейзеры хлещут...

— Ну вот, гейзеры... Нельзя жить здесь, нельзя.

— Там деревья расти не могут, ветер норд-ост.

— Что ж это такое? Жить нельзя. Воды нет, норд-ост.

— Взорвать-то их можно,— заметил архитектор Петр Кузьмич. — Но там может оказаться ползун.

— Это еще что такое? — удивился Фёдор Иванович. — Ползун. Что такое?

— Тут усе ползет,— говорил околоточный Романов. — Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползёт. У Ялте так дом Краснова у море уполз.

— Верно,— подтвердил архитектор. — Анапа, город греческий, — весь в море уполз.

— Знаешь ли, Константин, — посмотрел на меня Фёдор Иванович.— Твой дом тоже уползет.

— Очень просто, — утешил доктор.

— А вот Монте-Карло не ползет, — сказал Фёдор Иванович. — Это же не страна. Здесь жить нельзя.

— Это верно. Вот верно. Я — что? Околоточный надзиратель, живу вот, сорок два получаю, уехать бы куда. Чего тут зимой — норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.

Фёдор Иванович поправился и в коляске поехал в Ялту. За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романов. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.

— Эх,— говорил позже Романов.— Этакий человек Фёдор Иванович, вот человек. Куда меня, околоточного, прямо вот ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романов что будет, поглядят. А то судачут: Романов-то пьёт, пьяница...

Но в гору Романов так и не поднялся.

Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась v ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:

— Ах, как я устал.

Околоточный Романов был рядом и заметил:

— В коляске едут, а говорят — устал. Не пешком шел.

Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:

— Иди под арест. Я за тобой пришлю. И ушел с дамой в ресторан. Романов опешил.

— Кто этот барин? — спросил он кучера. Кучер молчал.

— Чего. Немой, что ли, молчишь. Сказки, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?

Кучер молчал.

— Двадцать дам, не пожалею, скажи.

Но кучер молчал. Романов глядел растерянно.

— Эка, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки, пропал, пропал я.

И он шёл, мотая головой, говоря:

— Вот что, вот что вышло.

Ночью за Романовым приехал конвой, и его увезли в Симферополь. Так его в Гурзуфе и не стало. А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня...

© Из книги «Константин Коровин вспоминает». М.: Изобразительное искусство, 1990 г.
Авторы-составители: Илья Самойлович Зильберштейн, Владимир Алексеевич Самков.