ЕЛЕНА ЯБЛОНСКАЯ

Родилась в 1959 г. в Ялте. После школы поступила в Московский институт тонкой химической технологии им. М.В.Ломоносова, который окончила в 1982 г. С 1982 по 1995 г. - аспирантка, младший научный сотрудник, а затем научный сотрудник (кандидат химических наук) Института проблем химической физики РАН в Черноголовке. С 1995 г. по настоящее время редактор-переводчик журнала «Известия АН. Серия химическая» и научный сотрудник Института органической химии РАН.

В 1995 г. в течение трех месяцев посещала семинар эссеистики под руководством Л.А.Аннинского.

Рассказы начала писать в марте 2007 г. после сильного впечатления, произведенного на меня прозой Михаила Тарковского, и личным знакомством с писателем. В 2008 году стала лауреатом конкурса им. В.М.Шукшина.

ДОМ ХАНЖОНКОВА

Рассказ

Иллюстрации В. Депутатова

Б.М. Арсеньеву

Город, в котором я родилась в доме дореволюционной постройки с лепными вазами, ионическими колоннами и надписью над венецианским окном «Городской родильный домъ имени П.Ф. Соболева»... Город, в котором я выросла на улице Чехова, бывшей Виноградной... В двухэтажном доме начала двадцатого века, в котором получил квартиру мой дед, приехав из Киева в тридцать седьмом году для работы в Институте виноделия и виноградарства... Город, где до сих пор живет моя мама и где уже выросли дети моих одноклассников... Город этот... Нет, я не буду утверждать, что он лучший на земле. Но город мой не похож ни на один другой город мира, у него особенное, неповторимое, мгновенно узнаваемое лицо. С этим-то вы не поспорите. Где бы ни спросили меня, откуда я родом, и я, нарочно помедлив, небрежно бросала-выдыхала короткое имя моего города, всегда обязательно раздавался восторженный вопль «О-о-о!». Последние лет пятнадцать мне чудится в этом возгласе нота сочувствия. Но я знаю, что у воскликнувшего «О-о-о!», так же как у меня, немедленно возникает перед глазами единственная в мире набережная и четкий силуэт уходящего в море мыса, грузный и точный полет белогрудых птиц, и огромные старые платаны, и чаша пепельно-сиреневых гор, и розовая с золотом часовня на холме... На том самом Поликуровском холме, который после шторма увидели греческие мореходы и радостно закричали: «Ялос! Берег!»... Вот я и назвала имя моего города, ведь вы уж давно догадались, и я могу, как те античные греки, счастливо выдохнуть: «Ялта!»

Я нимало не удивлялась, когда с конца восьмидесятых годов по приезде в родной город меня встречали плакаты на здании библиотеки имени Чехова, извещавшие о «Днях Ханжонкова в Ялте». Ну и что, и у нас в Москве на площади Маяковского имеется «Дом Ханжонкова». Кино мало интересовало меня, с детства было чем-то будничным, хотя и приятным, звуки его через день доносились с летней площадки санатория «Киев», что напротив нашего дома. Сколько фильмов снималось у нас! А помните, в «Джентльменах удачи» герой Крамарова говорит: «...и в Ялту!»? Мы как раз были классе в пятом, и после этой фразы кинотеатр «Сатурн» непременно оглашался радостным ржанием. А сам Крамаров приходил в гости к нашей соседке тете Гале, она работала фотографом на круизных теплоходах... Школа наша, расположенная рядом с Ялтинской киностудией, была непрерывно посещаема среднего возраста тетеньками, какими-нибудь помрежами. Школьников набирали для участия в массовках. А я в четвертом классе даже удостоилась приглашения на роль в фильме «Тренер», но проигнорировала уговоры киношной тетки - очевидно, были дела поважней. Кстати, когда теперь, спустя тридцать лет, я называю ялтинцам номер нашей школы, тоже раздается уважительное «О-о-о!». А со старых фотографий смотрят на меня мои одноклассники - неповторимые, незабываемые рожицы: вот мы в первом классе, в четвёртом, в восьмом и, наконец, - затаив дыхание - в десятом... Кое-кого нет в живых, но уж те, кто живы, поверьте, не изменились. Просто наконец добравшиеся до нас гримеры с киностудии зачем-то раскрасили юные лица тусклым гримом, натянули на головы седоватые парики, а из глаз, из души смотрят те же смеющиеся Наташка, Толик, Маня, Мишка, Володя... Голубые весёлые глаза Наташки, серые и упрямые - Мишки Пестерева, хитро-зелёные - когда-то рыжей Мани, Маринки Заборской, огромные даже без дальнозорких очков и желтые как у совы - Толика Волкова и глубоко посаженные, не разберёшь даже какого цвета - Володьки... Мы, одноклассники, кто нашелся, приехали к Наташке Сумовой, Сумке, в Алупку.

С Сумкой мы дружим с шестого класса. Я помню, как это начиналось. В сентябре нас водили на физкультуру на лодочную станцию. Мы с Наташкой были освобождены и гуляли в Приморском парке. Вижу, как Сумка задумчиво тянет вдоль берега бассейна - макета Черного моря -стащенный с шеи пионерский галстук. Мы о чем-то рассуждаем, бредем в районе Констанцы...

- Как ты помнишь?! - изумляется Сумка. - А я этого не помню!

Что ж, это нормально. Наташка помнит много такого, чего не удержала моя память. Каждый из нас несет по жизни драгоценную россыпь этих кусочков, ярких разноцветных камешков, спрятав их где-то там за пазухой, у сердца, а сейчас мы вываливаем всё это на деревянный стол в Сумкиной кипарисовой беседке. Стол и без того щедро заставлен картонными пакетами с «Каберне», персиками, виноградом и ворохом наших школьных, чёрно-белых ещё фотографий. Я смотрю в голубые Наташкины глаза и с радостью вижу вокруг зрачков желтоватые пятнышки. Я помню их! Помню с шестого класса!

- А ты знала, что я в девятом классе была влюблена в Толика, как и все наши девчонки? -обращаюсь я к Наташе.

- Ещё бы! - отзывается она, а Пестер и сам Толик смотрят с сомнением.

- Не надо, - говорит Маня, - Лариска Кропачева была влюблена в Таджика.

Таджик, Володька Тужиков, безучастно попивает зелёный чай. Он совершенный англичанин и джентльмен, всегда собран, невозмутим, не пьёт, не курит, играет в теннис...



- Да, - вспоминаю я, - и Леночка Энгельгардт, кажется, тоже в Таджика... А кто же ещё в Толика? Наверно, только я, а мне казалось, что весь класс...

Ребята смеются. Я не буду им говорить, что вообще-то Толик Волкин - моя вторая любовь. Прозвище его - Волкин или даже Тоневолкин (то-не-Волкин) - явилось, видимо, результатом какой-то подзабытой истории. Зато я помню другую историю, весьма характерную для Волкина. Восьмой класс, математика.

- Волков, к доске!

Тоневолкин нехотя подымается:

- Я не учил!

- Толя! - всплескивает руками Лидия Васильевна, - Что ты не учил?!

-Ничего!

-???

- Ну, что вы задавали...

- Толя! Я ничего не задавала!

- Всё равно не учил. Ставьте «два», Лидия Васильевна, - басит Тоневолкин, дружелюбно глядя на учительницу.

- Иди к доске, пиши условие...

Задача не из лёгких решена за минуту.

-Толя, садись. Пять!

Волкин, пожимая плечами, недовольно лезет за свой стол, на криво улыбающейся физиономии и даже, кажется, в оттопыренных ушах - выражение оскорбленного достоинства.

Кто моя первая любовь? Копия микеланджеловского Давида в Пушкинском музее. В первый раз я приехала в Москву после восьмого класса по маминой учительской путевке и сразу влюбилась в обоих - в Москву и в Давида. Нет, куда там мраморному изваянию до нашего Толика - ялтинского парня, ласточкой слетавшего в море с пятиметровой высоты солярия... Я влюбилась только в выражение лица этого мальчишки, моего ровесника и будущего царя иудейского. В его легкую, счастливую, чуть надменную улыбку юности. А голова старого глупого Голиафа у ног - так, пустяшный, не стоящий упоминания эпизод, уже из прошлого. Вот дальше, в будущем, будет настоящее, будет счастье...

Счастья в нашей жизни было много. Помните, нас всех заставляли писать сочинения на довольно дурацкую тему «Что такое счастье»? И фильмы об этом снимали... Тема-то идиотская, и мы, не желая выдавать сокровенного, отделывались какими-то штампами. Но если бы не эти сочинения, разве запомнили бы мы на всю жизнь сине-зеленую полуденную воду и жар от каменного пирса на полудиком тогда пляже, именуемом «батареей»? И то, как мы серьезно и вдохновенно обдирали друг у друга сгоревшую кожу с лупящихся носов, чрезвычайно напоминая макак, ищущих друг у друга насекомых... А ещё мы целыми днями шлепали по горячим камням или доскам солярия просоленными от внезапно набежавшей волны и иногда роняемыми в море картами, играли в «дурака» и «кинга», умудряясь одновременно рассуждать о смысле жизни... Мальчишки с воплем «Головоногого!» сигали с солярия в воду, и солнце жарило во все лопатки... А я думала: «Вот, запомни - это и есть счастье!» Счастье было разлито в упоительном крымском воздухе и оглушительном звоне цикад, в шуршании высохших колючих трав на сбегающих с обрыва, розово-загорелых как мы тропинках... В прозрачных зеленоватых виноградинах, свисающих с жердей на холмах за «батареей»... В белом сухом вине, которое мы начали пить, возможно, рановато, класса с седьмого, а по мне - так в самый раз. Похоже, примерно так же считали наши родители - медики, строители, учителя, виноделы...

Помню, была традиция - в августе ездили на целый день купаться за Симеиз, в Голубой Залив. И хотя вели мы себя довольно смирно, мероприятие почему-то называлось «поехать на дебош». Может быть потому, что в Голубом Заливе, ближе к поселку Кацивели работал профилакторий для алкоголиков, и это, конечно, вызывало много веселья. Закупали «Ркацители», великолепную, почему-то почти исчезнувшую теперь воду «Ялтинскую», баклажанную икру в железных банках, конечно, хлеб, помидоры... Основной едой были мидии, а главной их добытчицей - Наташка Сумова, жившая в Алупке и потому нырявшая не то чтобы лучше, а как-то привычнее нас, ялтинских. Я-то вообще не умела дышать через трубку (до сих пор не умею!) и стояла посреди моря на камне с полиэтиленовым пакетом в руках. Наташка выныривала с пригоршнями мидий, распластывала выгоревшие соломенные волосы по изумрудной прозрачной глади... Выгружая в пакет обросшие бурыми водорослями раковины, похожие на сомкнутые русалочьи очи, не забывала попрекнуть меня, показывая обломанный накрашенный ноготь... Вы, конечно, знаете, как жарят мидий? На ржавом железном листе, закрепленном меж камней. Такой лист вы обязательно найдете где-нибудь среди скал. Для костра собирают сухую траву. Съев оранжевое мидиево тельце, надо обязательно втянуть из раковины немного сока, смешанного с морской водой, и только потом уже можно пить сухое... После вина полагалось для протрезвления «мерить глубину» - многократно погружаться в восхитительно-прохладную синь, казавшуюся твердой как кристалл, и блаженно выныривать на уже клонящееся к закату мягкое солнце. За день мы обгорали до багровеющей черноты, а как-то ближе к вечеру я повалилась со скалы, на которой сидела, ребята хватали за руки меня, друг друга... В общем, мы падали в пропасть в связке, как брейгелевские слепцы... Домой я явилась с разодранным от подмышки до ступни боком.

-Ах, вы пили водку?! - всполошилась мама.

- Не водку, а сухое вино, - отвечаю гордо.

- Ах, это же совсем другое дело! Сухое вино -это прекрасно!

- Ну какая разница, что они пили, - смеялся папа, - если напились так, что падали со скалы!

Нет, Володька Тужиков с нами тогда не ездил. Они с Пестеревым всё больше по олимпиадам, математическим, физическим... Только какой же он англичанин, наш Таджик, если вот сейчас он, как и я, с наслаждением загребает «вьетнамками» по раскаленному асфальту и говорит Мишке с этой неповторимой ялтинской интонацией, как бы чуть небрежно, врастяжечку, с придыханием:

- Ну, шо такое, Пестер? Почему обязательно здесь курить? Смотри, какая секвойя! В Ливадийском парке засохла, в Массандре засохла, а здесь, у Наташки, у самого моря...

И мы все восхищаемся секвойей, как будто вырастила её сама Наташка. Но ведь это и вправду Сумкина, а значит и наша секвойя, как и всё здесь - наше, мы - местные.

При чем здесь Ханжонков? - спросите вы. Года два назад я увидела на доме на улице Боткинской черную мемориальную доску:

«В этом доме с 1919 по 1945
жил основоположник
отечественной кинематографии
А.А. Ханжонков»

Надпись потрясла меня. Понимаете, я выросла в соседнем дворе, а сюда, к Ханжонкову, пришла, извините, с мусорным ведром. Обитатели наших дворов выбрасывают мусор в баки за гостиницей «Украина» - угол Боткинской и Чехова, знаете? На обветшавшей гостинице, в которой теперь никто не живет, тоже доска:

«Памятник архитектуры
Здание построено в 1902 году
Архитектор О.Е. Вагенер
Охраняется государством»

Да, великолепный русский модерн. Таких «модерновых» домов, хотя и без досок, предостаточно в нашем районе. А если уж не модерн, то непременно «во вкусе татарской избы», то есть с высоченными, отнюдь не татарскими окнами и в зубчатом кружеве опоясывающих весь дом деревянных веранд, с которыми давно переплелись-сроднились глицинии. Таким был и наш дом с коммуналками до капитального ремонта 1970 года. Тогда первым делом спилили, казалось, отчаянно сопротивлявшуюся глицинию. Она обреченно швырнула на асфальт свои стручки - замшевые чехольчики с пуговицами-семенами. А вместо веранды устроили отдельный вход с лестницей, кухню, прихожую, туалет. Я, помнится, болела, и одноклассницы пришли меня навестить. Ключа не было, и я решила впустить девчонок через окно туалета, выходящее на лестницу. До сих пор стоит у меня перед глазами внезапно побелевшее треугольное Манино личико с ярко проступившими веснушками. На Маню валится почти трехметровая оконная рама с наспех закрашенными синим стеклами. Общими усилиями Маринку спасли от рамы, а раму - от каменных ступеней, её бережно прислонили к стеночке. «Замечательный ремонт!» - веселились пришедшие с работы родители. - «Десятилетняя девочка нечаянно высадила раму!»

...И всё это было, кажется, ещё совсем недавно, когда были молоды родители, приезжал из Киева мамин друг детства с семьей, и мы все ходили в «Украину» обедать.

- Наденька, будьте добры, - обращалась мама к официантке, нашей соседке.

Муж Нади, музыкант ресторана «Украина», настраивал в оркестре гитару, другая работающая здесь соседка, Валя, выглядывала из посудомоечной...

Вы ведь знаете ялтинские дворы? С другой стороны от Боткинской, как раз там, где устроил Ханжонков свое киноателье, к нашему двору примыкает проходной двор номер тринадцать. На одном из зданий «проходного тринадцатого» пару лет назад тоже была беломраморная доска с надписью, что то ли в 1913, толи в 1907 году этот дом и, естественно, его владельца такого-то посетил государь-император. Я поленилась переписать эту надпись, и вот доска исчезла. Будем надеяться - временно, на реставрацию? А сам дом обнесен забором из сетки-рабицы, а аккуратный круглый бассейн перед домом исчез или скрыт другим высоченным глухим забором гадкого коричневого цвета, табличка на котором не поминает государя, а угрожает злыми собаками. Во времена моего детства не было в Ялте ни заборов, ни злых собак. Зато почти в каждом дворе нашего района были такие маленькие мелкие бассейны. Должно быть, во времена дач и вилл в них стояла задумчивая вода и подрагивали плоские блюдечки листьев кувшинок, в шестидесятые годы в них иногда устраивали клумбы. Мне же их гипсовые днища представлялись изначально предназначенными летом быть устланными рыжеватой кипарисовой хвоей, а зимой - желтыми с зелеными и красными прожилками листьями платанов и кленов. Дворы отделялись друг от друга не заборами, а дровяными сараями - отопление-то было печное. У нас до сих пор сохранилась огромная печь-голландка. В тихие и сухие декабрьские сумерки мама колола у сарая дрова, я тащила их по семиступенчатой лесенке в квартиру, папа приносил ведра с углем. Из парка санатория «Киев» доносилось глухое воронье карканье, а в неподвижном воздухе синеватым дымком висело молчаливое напоминание о зиме настоящей, о никогда не виданной мною среднерусской природе, о насквозь продуваемых светлых березовых рощах и лимонных кустодиевских закатах, которые я полюбила по книгам верно и навсегда, вслед за чеховскими сестрами - «В Москву! В Москву!» И только в этой любви не ошиблась...



Так вот, и наш двор отделялся от дома Ханжонкова чередой сараев и ещё одним обширным двором, который назывался «морским», потому что жили здесь работники порта. Дома «морского» двора в сравнении с остальными были, можно сказать, новыми, постройки, наверное, пятидесятых или конца сороковых годов. В этом дворе сорок пять лет назад я познакомилась с Пушком. Мне было три года, ему - три месяца. Мы тогда долго смотрели друг на друга почти одинаковыми карими глазами - человек и собака, щенок лайки и маленькая девочка. А потом дружили семнадцать лет. Но, как говорится, «это уже совсем другая история» и другой рассказ. Я назову его «Друг детства». А вот фотография у дома в «морском» дворе, где жила моя подружка Оля. Год шестьдесят четвертый или шестьдесят пятый. Нам по пять-шесть лет. Я в короткой черной шубе и вязаной шапке с отворотом, худенькая Оля - в пальтишке и в беретике. Мы обе в ботинках и безобразных шароварах «с начесом», стоим, щуримся на мартовском солнце, заливающем Олины окна, ствол старой, напоминающей удава глицинии, клумбу и сараи, за которыми Дом Ханжонкова - рядом, в пятнадцати метрах.

С мусорным ведром в руке я подошла к Дому. Вплотную к нему, почти закрывая мемориальную доску, стоял бежевого цвета прицепной фургон, в нём жили. В свой двор я вернулась через «морской», обогнув страшного многоэтажного жилого монстра, возведенного строительной фирмой «Consol» на месте курортной столовки, когда-то по-домашнему шумевшей в старой кипарисовой аллее. Эти вырубленные теперь благородные великаны были видны из наших окон. У нас в октябре бывает ветрено и жарко, а море всегда необыкновенно глубокого и свежего синего цвета с легкими белыми барашками у горизонта. Как точно будет написано об этом впоследствии, «нынче ветрено и волны с перехлёстом...» Небо было почти такой же густой синевы, но казалось мне оранжевым, наверное, от щедро разлитого солнца и выжженных рыжих холмов, отражённых в море и небе. В такие дни меня не выпускали во двор: «Распотеешь! Продует!» Бабушка важно и многозначительно изрекала:

- Вчера был ветер, сегодня ветер и завтра будет ветер!

А забежавшая соседка мелко трясла головой: «Да! Да! Да!», как будто бабушка открыла ей невесть какую истину. Я с тоской смотрела в окно на кипарисы, слегка шевелившие золотыми ветвями, и они казались мне товарищами и даже сообщниками, соучастниками в нелегком деле жизни. И вот их нет, и только два немолодых печальных стража, оставшиеся от того стройного воинства, охраняют вход в Дом Ханжонкова, да тонкая прямая магнолия удивленно и нелепо торчит посреди асфальтового двора: на фоне вывески «Штаб Партии регионов» на первом этаже «консольского» монстра. Вот уж воистину пришли и к нам каменные джунгли! Ствол магнолии длинный, голый, и только на самой верхушке застыли плотные кожаные листья. В детстве мы делали из них индейское снаряжение - пояса, шапки с опереньем, помните?

По всему периметру монстра ручьями текло из кондиционеров. Кондиционеры - как-то не по-ялтински это. Но у подъездов на белых пластмассовых стульях всё равно сидели старушки, прожившие жизнь во дворах под кипарисами, грецкими орехами и разлапистыми инжирами. Помню, году в восемьдесят девятом в нашем дворе появилась специально направленная в Ялту «чернобыльская» отдыхающая - украинская бабушка из тех, что никогда бы не выехала за пределы своего села, если бы не чернобыльское несчастье.

- Та що це таке? - дивилась она на какие-то дворовые пальмы. - Йисты його, чи шо?

- Нет, это декоративное, - силилась объяснить соседка, тётя Катя «верхняя».

- Чого?

- Для красоты.

- Чого? Та на що воно треба?! Та б у нас його давно порубали б, та б вышенок насадыли...



Сын тёти Кати, Юра, инженер ЖЭКа, на какой-то стройке вытащил прямо из ковша экскаватора молодой грецкий орех и посадил во дворе. Орешек рос, входил в силу и собирался плодоносить, но повадилась белка обгрызать завязи, что Юру очень огорчало.

- Юра! Белка пришла! - хохотали соседи.

Озабоченный Юрий Михайлович спускался со второго этажа, бросал в белку камешки. Она, впрочем, не обращала на него ни малейшего внимания, деловито перебегала с кипариса на крышу сарая, легкой пружинкой перелетала на орех... Потом тётя Катя умерла. Юра куда-то переехал, а грецкий орех немедленно спилили, как и все наши многочисленные сливы. Сливы мы без всякого для себя вреда ели исключительно зелеными, так что сводило скулы, и я до сих пор не понимаю, как можно эти плоды употреблять в спелом виде. Сосед и ровесник Серёжка Иванов, с которым мы в школе угодили за одну последнюю парту, в первом классе солидно и мечтательно говорил мне как о чем-то дорогом и безвозвратно ушедшем:

- А помнишь, как мы в детстве зелёных слив объелись?

Правда, в «морском» дворе на месте спиленных деревьев моего детства теперь чудом пробивается у стенки каменного гаража низенький инжир, молодой, но уже с поспевающими плодами, развешанными равномерно, как елочные игрушки. Я потрогала его дружелюбно растопыренные теплые пятерни и решила, что имею право на один сизый, как бы припорошенный пылью инжирчик. Рыхлая, отсвечивающая фиолетовым алая мякоть обволокла губы и язык терпкой сладостью, а белый вязкий сок из сломанной плодоножки надолго склеил пальцы, и почему-то так не хотелось их отмывать...

В конце августа и в сентябре наш двор бывает усыпан сухими цветками акации. Раньше акаций было много, высоких, раскидистых и старых, почти столетних. Они даже образовали во дворе небольшую тенистую рощицу, называемую нами, детьми, «полянкой» и служившую местом для игр и закапывания «секретиков». Теперь осталась одна только «наша» акация у самого крыльца. В продолжение последних десяти лет мама каждый год озабоченно говорит, что надо бы спилить акацию, а то ведь «подохнет и упадет на голову», но тут же добродушно добавляет: «А может, я раньше подохну» - и велит нам поливать старую дуру, ежегодно, как ни в чем не бывало, выпускающую над самой крышей нежно-зеленые овальные листочки. Во времена моего детства в «морском» дворе огромные шершаволистые шелковицы всё лето роняли на асфальт чернильные кляксы. А осенью у Ханжонкова с гулким стуком падали на крыши сараев каштаны, завернутые в щетинистые шкурки цвета июньской зелени. Шкурки лопались, вкусно чмокая и обнажая глянцево-шоколадные каштанчики с матовым кремовым бочком. Мы для каких-то нужд собирали их, меняли, вели целые каштановые хозяйства...

Улица Пушкинская тоже вся каштановая, вперемешку с платанами. Вернее сказать, это не улица, а бульвар напротив нашей школы и вдоль речки, бегущей из водопада Учан-Су и тянущей за собой неестественно густые и яркие космы водяных растений. На ней-то, на Пушкинской, я и увидела объявление о ханжонковском вечере. 12 августа 2007 года. Сегодня. Значит, для меня.

В темном и душноватом, несмотря на настежь распахнутые двери, клубе симпатичный киновед Борис Михайлович Арсеньев рассказывал для меня и ещё полутора-двух десятков человек об Александре Алексеевиче Ханжонкове, отставном казачьем офицере, влюбленном в синематограф. О его друге и соратнике, режиссере Евгении Францевиче Бауэре, сыне обрусевшего австрийца. В роковом семнадцатом режиссера отпели в ялтинском храме Александра Невского и погребли на «новом» Ауткинском кладбище. Теперь это кладбище называется «старым», там лежат мои бабушка и дед и наш одноклассник Игорь Раскатов, могилу которого только вчера искали мы с Сашкой Семухиным, но не нашли. И могилу Евгения Францевича тоже пока найти не удалось. А ещё нам показали последние два фильма, которые успел снять Бауэр в 1917годувЯлте. Просили принять участие в конкурсе на проект или хотя бы идею памятника А.А. Ханжонкову. Я думаю, Александр Алексеевич когда-нибудь обязательно будет сидеть у входа в Ялтинскую киностудию около нашей школы. Нет, он ещё не прикован артритом к инвалидной коляске, просто зашел в свое киноателье посмотреть, как снимается фильма. На низеньком столике перед продюсером фигурка его Пегаса, фирменного знака акционерного общества «Ханжонков и К°». Кажется, что крылатый конек сейчас взлетит, выпорхнет, как голубь, из сильных, бережных и щедро распахнутых ладоней Александра Алексеевича... У ног Ханжонкова старинный киносъемочный аппарат, а за спиной - мгновенно узнаваемый, неповторимый крымский силуэт: скала Парус или Дива, Ласточкино гнездо или Медведь-гора. Нет, лучше просто Поликуровский холм! На фоне холма - переливающаяся в морских и солнечных бликах фигура женщины вполоборота в огромной шляпе - Вера Холодная. Кажется, она тоже сейчас полетит, заскользит вдоль моря, как Бегущая по волнам, как наша единственная и непостижимая страна, страна воинов и очарованных странников, мечтателей, первопроходцев и мореходов, страна, которую мы потеряли тогда, в семнадцатом, а потом в страшной войне чудом обрели вновь, и теперь снова теряем... Но нет конца этой таинственной и высокой судьбе, этой извилистой, тяжкой и всё равно счастливой, счастливой, бесконечно счастливой дороге...

Будет такой памятник возле киностудии и моей школы. Такой или даже лучше. Верно, Борис Михайлович?

Но ведь я не рассказала вам самого главного - как я нашла Дом Ханжонкова во дворе, где прошло мое детство.

Когда-то давным-давно была у меня «летняя» подруга Вика. Она приезжала на лето к бабушке в Ялту. Бабушка Вики жила в такой же дореволюционной, двухэтажной, теперь многоквартирной коммунальной вилле, как почти все дома нашего района. Мы с Викой бегали по темной деревянной лестнице, уставленной горшками с пальмами, фикусами и гигантскими алоэ, чьи змеевидные отростки расползались по широким лестничным подоконникам как тесто из квашни. Почему-то я отчетливо запомнила тяжелый душный запах этой лестницы. Запах, казалось мне, старости, запах помнивших Надсона интеллигентных ялтинских старух под полотняными изжелта-белыми зонтиками. Одна такая очень пожилая дама жаловалась маме на дворовых собак, обижавших её песика:

- Представьте, некая собачонка Лада...

Конечно, конечно, про старушек и Надсона я додумала гораздо позднее, а тогда была уверена, что запах исходит от громадного фикуса в облезло-коричневой деревянной кадке. Потом это стало почти наваждением. В Таиланде, в Индии, во Вьетнаме увидев такой привольно растущий под тропическим небом фикус, я всякий раз на мгновение обоняю запах моего детства, бросаюсь к фикусу... Конечно, он ничем не пахнет. Я попыталась войти в этот дом спустя сорок с лишним лет. Увы! Весь он - в пристройках, застекленных верандочках, серебристых трубах газового отопления, евроокнах и прочей столь необходимой для жизни ерунде, из которой вдруг неожиданно выглядывает старая лепнина, - не пустил меня. Всё заборы да закрытые «на код» калитки. Была открыта только одна дверь в подъезд рядом с двором шестой школы. Я было сунулась туда и устыдилась: никакой лестницы - прямо за дверью располагалась кухня с раковиной, плитой, газовыми и водяными счетчиками. Я поспешно ретировалась: не объяснишь ведь людям, что я ищу у них в кухне даже не прошлогодний снег - запах сорокалетней давности! Да ещё почему-то с пластмассовым мусорным ведром в руках! И с блокнотом в кармане халата! Но ведь такая или примерно такая лестница могла сохраниться в другом подобном доме. Так я забрела на Боткинскую к Дому Ханжонкова. Войти внутрь, однако, тоже не удалось. К бежевому прицепчику была привязана гладкошерстная тупорылая собака бойцовской породы.

Я побрела вверх по Боткинской. Через дорогу почти сразу нашелся нужный мне дом. Его проходной двор, ведущий к поликлинике, был мне хорошо известен. К счастью, сейчас двор был торжественен и пуст. В нем не было ничего, кроме стройного мрачноватого платана и валяющихся на клумбе остатков каменного грота, когда-то стоявшего, судя по всему, над бассейном. В серых развалинах угадывался гривастый лев. И дом был под стать - серьезный, величественный, в три этажа в отличие от подавляющего большинства двухэтажных ялтинских вилл. Он совершенно не походил на другие ялтинские дома, зачем-то оштукатуренные, как наш, например, поверх намертво пригнанных друг к другу глыб серого крымского камня. Это действительно был настоящий, старый замок. Правда, сбоку к нему лепился легкомысленный балкончик с голубенькими занавесочками, а дальше за изящным бамбуковым забором жил летней жизнью уже типичный ялтинский двор с сарайчиками, хромыми стульями, столом, накрытым клеенкой, за которым по вечерам режутся в «дурака» и режут арбуз... И с допотопной колченогой кушеткой или качающейся раскладушкой, на которой обязательно валяется с банкой пива голый по пояс дядька... Там на глицинии болтаются мокрые купальники, а на воткнутой в землю половинке деревянных качелей лежит тоненькая девчонка в черной майке и крошечных джинсовых шортах и задумчиво курит, глядя в раскинувшуюся над ней, тянущуюся к югу роскошную крону ливанского кедра... Но это всё за домом, за заборами, а сам замок казался необитаем. Я глупо себя вела. Тщательно переписала в блокнот надпись на солидной, хотя и несколько грязноватой доске:

«В этом доме в 1919 году находился
первый УКОМ комсомола.
Мемориальная доска установлена
в честь 50-летия комсомольской
организации г. Ялты.
Май 1969 г.»

Надпись касалась меня самым непосредственным образом: в мае 1969 года наш класс как раз приняли в пионеры. Потом я слонялась вокруг замка, заглядывала во двор поликлиники, с удовлетворенным ялтинским патриотизмом отмечая, что здешняя секвойя ничуть не хуже алупкинской. Гладила зачем-то ствол платана и заодно сидящего на нем облезлого и пятнистого (в цвет платановой коры!) худющего желтоглазого кота. Засматривала даже в окно показавшегося нежилым полуподвала, набитого картонными коробками, и отшатнулась, наткнувшись рассеянным взглядом на вальяжно покачивающийся среди коробок широчайший, с перепугу показалось - во всё окно, женский зад в белых трусиках-стрингах. Наконец решилась зайти в сумрачный подъезд. Деревянная лестница была! Была! Внизу, правда, слегка заваленная старыми табуретками и тазами с отвердевшей известкой, но очень похожая на ту, из моего детства. Впрочем, фикусов не было и пахло жареной рыбой. Но ведь есть ещё и второй и даже третий этаж. Я поднялась и, ничего не найдя, бездумно смотрела из высокого готического окна на Дом Ханжонкова и чуть подальше - крышу моего дома в перламутровых августовских сумерках... Внезапно дверь скрипнула, и в освещенном проеме показался высокий мужик моих лет, совершенно седой, в темноте коридора чрезвычайно похожий на Билла Клинтона.

- Женщина, у нас не сдается...

- Извините, - я попятилась к лестнице, но он преградил мне дорогу.

- Вы что-то ищете?

- Да, то есть - нет... Извините...

- Но вы кого-то искали, я видел. Я в этом доме родился...

«В родильном доме имени Соболева ты родился», - чуть не брякнула я, но вместо этого покорно сказала:

- Хорошо, я объясню. Только давайте во двор выйдем, здесь жутко.

Мы вышли. Во дворе ничего не изменилось, лишь кот переместился с платана на каменного льва и высокомерно взирал оттуда круглыми глазищами с расширенными зрачками.

- Понимаете, - начала я, - я тоже родилась и выросла здесь, на Чехова...

- Лжёте. Я на Чеховке всех девчонок знал.

- Так уж и всех! - обозлилась я. - Просто вы, наверно, старше лет на пять, на нас внимания не обращали...

- И в нашей школе вы не учились, - упорствовал «Клинтон».

- Ну, шо такое, Гена?! - вдруг раздался женский крик с балкончика. - Женщина, у нас не сдается!

- Щас, покурю... - отмахнулся Гена. - Что вы всё-таки делали у нас во дворе? А Мурзика зачем трогали? Он лишайный...

- Ничего он не лишайный, - обиделась я за Мурзика, - он облезлый. С голодухи, наверно. Кормить кота надо.

- Он не наш, он общий, - наконец-то смутился Гена. - Но в шестой школе вы ведь не учились?

- Не училась. Зато я с Таней Французовой в одном дворе жила. Таню-то помните?

-Танечку?! Ещё бы! В одном классе... - лицо Гены просияло и вновь мгновенно омрачилось. Я знала почему. Таню убил муж много лет назад.

- Я в двенадцатой училась, - сказала я примирительно.

- О-о-о! В «английской»? - Гена опять просветлел. - Так ты одноклассников ищешь? Но у нас в доме, кажется, никого из двенадцатой...

- Да нет же!

И тут я сделала то. что должно было показаться крайне странным и даже подозрительным жене Гены, следившей за нами из-за балконной занавесочки, и Мурзику, который продолжал рассматривать нас внимательными глазами хищника. внезапно вспыхивающими зеленоватым фосфорическим блеском в быстро сгущающихся южных сумерках. Придвинувшись к Гене и зачем-то оглянувшись по сторонам, я выдохнула счастливым заговорщицким шепотом:

- Понимаешь, я ищу своё детство!

Старый ялтинец, мой сосед и ровесник - конечно же, он понял.

Журнал "Нижегородская провинция", №1(12) 2008 г.