...
И пошло, понеслось лето.

Москва сделалась пыльной и душной, люди носились по улицам озабоченные, потные и неприглядные. Мужчины более всего предпочитали выпить в уединении пивка или водочки, а женщины после весенней взволнованности и шальных надежд поняли, что всё это напрасно, что ничто в мире не меняется, и отложили глупые свои мечтания до следующей весны.

Молодёжи в Москве осталось мало, разъехалась молодежь кто куда смог, лишь бы из города, лишь бы подальше. Морей стало в России меньше, меньше стало гор, лесов, полей и рек, мест, куда можно было рвануть, ни о чем не думая, имея в кармане сотню рублей. А у кого в кармане оказывалось две сотни, тот вообще чувствовал, что мир распростерт у самых его ног, бескрайний и зовущий. Всё изменилось, всё испортилось и отшатнулось. Теперь, чтобы слетать куда-нибудь и вернуться, нужны миллионы и миллионы...

К лету поутихла в Москве и стрельба на улицах, в банках, в подворотнях, в парках. Боевики уехали отдыхать, отложив свои дела до осени, их жертвы тоже слиняли на острова далекие, скучные, но зато безопасные. Будущие жертвы кровавых разборок отдыхали от дел тяжких, от жён и детей, отдыхали даже от любовниц, твёрдо зная, что не прозвучит выстрел из-за деревьев, не подсыплет официант какой-нибудь гадости в стакан с вином, не утащит в морскую пучину натасканный на подобные дела аквалангист.

Всё это будет потом, чуть попозже, чуть попозже...

Уехал из Москвы и Евлентьев, воспользовавшись советом старого своего друга и надежного товарища Самохина, задерганного, загнанного банкира, который ещё не сдался, пребывая ещё в глупой и наивной надежде, что может выжить, если будет вести себя по правилам. Не знал ещё Самохин, что нет в наступившей жизни никаких правил и, чтобы выжить, мало лечь на дно, мало лечь на самое дно, нужно всегда на этом дне оставаться.

Это к нему ещё придет, если, конечно, он к тому времени выживет, если сохранится в нем желание выжить. Дело в том, что многих людей, более могущественных, это желание покинуло. Они легли на дно и лишь изредка пошевеливают плавниками, не желают подниматься к поверхности голубой, солнечной, радостной и так легко простреливаемой во всех направлениях. Уехал Евлентьев вместе с любимой женщиной Анастасией в Крым, на самый юг, в маленький поселок Коктебель, где счастливо плескался лет пятнадцать назад и с тех пор все эти годы неустанно мечтал побывать там ещё хотя бы разок.

И вот улыбнулась ему судьба, и сказала судьба - хочешь? Езжай! Деньги? - удивилась судьба. Вот они. Любимая женщина? Бери её с собой. Украинские таможенники? Ну, не всё ведь они отберут у тебя, оставят на жизнь. А если сумеешь спрятать подальше, поглубже свои деньги, то на шашлык останется, и на вино, и на сувениры для Анастасии, на прекрасные сувениры из драгоценных крымских камней.

Евлентьев не стал противиться судьбе и, взяв два билета в купейный вагон, отправился в Феодосию. Поезд приходил ранним утром, и он вместе с Анастасией вышел, не доезжая до конечной станции, в Айвазовском. Едва он сошел, его тут же окружили люди, стали предлагать и комнату, и квартиру, и машину. Евлентьев остановился на последнем - частник на желтых "Жигулях" первого, двадцатилетнего выпуска, радостно возбужденный собственной удачей, повез молодую пару к морю, в Коктебель.

Когда-то сюда стремились люди романтически настроенные, мечтавшие о море, о солнце, о дикой природе, они жили в палатках на берегу, в горах, снимали квартиры, ломились в пансионаты, пели у костров под разболтанные гитары забытые ныне песни...

- Прекрасна крымская земля вокруг залива Коктебель, - вполголоса проговаривал Евлентьев, улыбаясь беспричинно и глядя в ветровое стекло на выжженное пространство степного Крыма. - Колхозы, брат, совхозы, брат, природа! Но портят эту красоту сюда наехавшие ту... неядцы, брат, - моральные уроды...
- Никто уже эту природу не портит, - усмехнулся водитель. - Некому портить. Опустела крымская земля... Из Москвы почти не едут, а хохлы... Ну что хохлы, что с них взять...
- И взять нечего? - спросил Евлентьев.
- Нечего! Да и не в этом дело... Сидят в огородах, кормят свиней, к Рождеству режут... И вся тебе жизнь.

Остановились в каком-то голубом пансионате, море плескалось в пятидесяти метрах, на набережной, вдоль берега продавали шашлыки, вино, поделки из агатов, сердоликов, из яшмы и кварцитов. К вечеру на площади перед Домом писателей собирался целый базар - торговали картинками, керамикой, местные художники, как могли, изображали отдыхающих карандашами, красками, продавали ракушки и засохшие цветы, подсвечники и бусы. Гремела музыка, пахло дымом шашлычных, над самым берегом в розовых лучах скрывшегося за Кара-Дагом солнца с рёвом проносились разноцветные дельтапланы, и каждый желающий мог оказаться там, в небе, в розовых лучах. Дельтапланы были одноместные, поэтому Евлентьев и Анастасия летали порознь.

Вернулись притихшие и с легкой одурью. Тут же зашли в пустой ресторанчик на самом берегу, взяли бутылку "Чёрного доктора" и по шашлыку из осетрины. Через полчаса всё это повторили, а потом ещё часа два шатались по ночной набережной. А потом пошли спать.

И так прошли все три недели.

Многое изменилось в Коктебеле, почти всё изменилось, кроме моря и гор. В бухты, куда мечтал попасть Евлентьев, доступ был закрыт, якобы там теперь заповедник. В Доме писателей было пусто, а писателей не было вовсе, лишь несколько номеров занимали родственники обслуги, банкиры из Киева и Харькова. Сухого вина, которое когда-то продавали прямо на берегу, не было, и бочек тоже не было. Как-то собрались, съездили на катере в Феодосию, поскучали у картин Айвазовского, вернулись и снова направились к ресторанчику, к осетрине и "Чёрному доктору".

Евлентьев тратил деньги легко и бездумно, будто задача у него такая была - потратить как можно больше. Анастасия внимательно поглядывала на него, но не вмешивалась. Несколько раз ходили на местный базарчик, возвращались нагруженные овощами и фруктами.

Каждый день до обеда плескались в море, и Анастасия к исходу третьей недели загорела, посвежела и даже поправилась. Евлентьев смотрел на неё влюбленно и озадаченно, будто она на его глазах превращалась из лягушки в царевну.

- Ну, ты даешь, - бормотал он время от времени, глядя, как она выходит из воды.
- А что? - спрашивала Анастасия, на ходу отжимая мокрые волосы.
- Негуманно ведешь себя... Безжалостно. Нельзя хорошеть так быстро и так... И так круто, - модное словечко всегда оказывалось самым уместным, сильным и ёмким.
- На себя лучше посмотри! - смеялась Анастасия.
- А что? Тоже хорошею?
- Ты был бледным, хилым и замученным... А теперь... теперь...
- Ну? Ну?!
- Ты уже не столь бледен, менее хил, и замученности в тебе несколько поубавилось, - смеялась Анастасия.

Смеялся и Евлентьев.

Оба они смеялись часто и по самым пустяковым поводам.

По берегу бродили бабки, продавали пахлаву и какие-то причудливые пирожки, предлагали воду, вино, пиво, мороженое. Евлентьев и Анастасия всё это покупали, съедали, выпивали, снова купались, пока к полудню зной не становился совершенно невыносимым, и они отправлялись в свой пансионат, в прохладу номера, где валялись голые и счастливые на широкой жестковатой кровати.

Вечером на ужин в пансионат не ходили, шли к столику прямо на набережной и за бутылкой вина встречали восход луны. Она появлялась всегда неожиданно и сразу высоко в небе. Чуть слышно шелестели волны, набегая на горячую, разогретую за день гальку, грохотала музыка, молодые полуголые хохлы предлагали менять любую валюту на любую, но особенно охотно сбывали свою же, родную, торопясь избавиться от неё, будто ждали событий тревожных и сокрушительных.

Наступала ночь, людей становилось всё меньше, звёзды наливались какой-то нестерпимой силой, музыка звучала глуше и реже, летучий базар постепенно исчезал, и на площадь выносили столики из соседнего ресторана. Тогда Евлентьев заказывал по второму шашлыку, по второй бутылке "Чёрного доктора", и они сидели молча с рассеянными полуулыбками, наблюдая протекающую мимо них жизнь - легкую, временную, исчезающую...

- Ты сказал Самохину куда едешь? - спросила как-то Анастасия, вертя на пальце только что купленное кольцо с голубоватым агатом, играя серёжками с такими же большими, тонкими пластинками агата.
- Нет, - подняв голову, Евлентьев смотрел на луну. Там, высоко в небе, она была освещена невидимым уже солнцем, которое в это время полыхало где-то над Испанией.
- Значит, он не знает, что мы здесь?
- Никто этого не знает.
- Скоро домой...
- Не хочется? - Евлентьев оторвался наконец от луны и посмотрел на Анастасию.
- Не то чтобы не хочется... Страшновато.
- Почему?
- Не знаю, - Анастасия передернула загорелыми, бронзовыми плечами. - Почему-то.
- Ерунда. Пройдёт. Ты, наверное, съела что-то нехорошее, а? - улыбнулся Евлентьев. Бородка у него отросла, усы тоже налились силой и полнотой, но выгорели, совсем обесцветились и на загорелом лице казались ещё светлее.
- Вы договаривались встретиться после отпуска?
- Нет. Он сам меня найдёт. Когда найдёт.
- Значит, ты вроде того, что... На длинном поводке?
- Тебе никогда не хотелось пробежаться по лунной дорожке? - спросил Евлентьев, разливая в стаканы остатки "Чёрного доктора".
- Знаешь, есть такой приём... Вдоль дома протягивают толстую проволоку, а на неё цепляют кольцо с цепью... Второй конец цепи, естественно, пристегнут к собачьему ошейнику. И вот собака вроде и на цепи, но бегает... Вроде и бегает вдоль дома, но на цепи... Хорошая придумка, правда? - Анастасия в упор посмотрела на Евлентьева. - Мы ещё возьмем вина?
- Конечно. И по шашлыку. Если ты не возражаешь.
- Настаиваю! - весело закончила Анастасия. Он перешел через дорогу, и шашлычник, уже знавший его, тут же вручил два шампура с осетровыми кусками.
Анастасия за это время, не выходя из-за столика, взяла бутылку вина - киоск находился на расстоянии вытянутой руки.

Когда они выпили по стакану вина и съели по куску осетрины, Евлентьев положил ладонь на прохладное плечо Анастасии.
- Значит, так... Самохин не знает, что мы здесь. Я не знаю, где Самохин. Думаю, что в Москве его нет.
- Лёг на дно? - спросила Анастасия.
- Возможно. Мне неинтересно, чем он руководствуется, когда едет в Патайю или в Майами. Это его дело. Я, например, приехал в Коктебель и не жалею об этом. Я снова приеду, если смогу.
- Со мной?
- С тобой, если ты не возражаешь.
- Не возражаю, - быстро ответила Анастасия. - Даже настаиваю.
- Самохин запретил мне звонить ему. И я не хочу этот запрет нарушать. Он сам позвонит, когда сочтёт нужным. - Евлентьев сознательно говорил казенными фразами, как бы уже этим отстраняясь от Самохина, их отношений и всего, что с ними связано. - Я не хочу постоянно помнить о нём, думать о нём...
- Потому что ты и так постоянно помнишь о нем и думаешь о нём, - улыбнулась Анастасия.
- Возможно... Но я не хочу при этом ещё и говорить о нём.
- Да, я виновата... Мне не надо было затевать этот разговор. Прости.
- Думаю, он не позвонит в ближайшие месяц или два...
- А нам хватит денег на эти месяц или два?
- Хватит. Если мы сможем обойтись без осетрины и "Чёрного доктора".
- Обойдемся, Виталик. Я уже насытилась и тем и другим.
- Но этот шашлык ты доешь?
- И твой тоже! - рассмеялась Анастасия громче и охотнее, чем ей хотелось. '

Это был единственный разговор о том, что ожидало их в Москве. Через два дня они сели в поезд и сутки провели в душном, грязном купе. Прихваченный в дорогу "Чёрный доктор" закончился к вечеру первого же дня, но ни Евлентьев, ни Анастасия об этом не жалели. Впереди их ждали другая жизнь и другие напитки. В купе они ехали вдвоем - с наступлением счастливых времён поезда ходили полупустые даже в самый разгар летнего сезона. Отшатнулись моря от людей, ушли куда-то за горизонт, в другие страны.
...

http://www.litportal.ru/index.html?r=15&a=87&b=697